Финал пьесы, когда так резко меняются судьбы героев, как будто предрешён характерами персонажей, о которых я уже писала.

Только что лились горькие слёзы из-за участи Любови Гордеевны, только что была страшная по сути сцена ухаживания Коршунова за невестой, где старик, как змий-искуситель говорил об ожидающем девушку богатстве, а по существу, подобно удаву, сжимал удушающие кольца…

Небольшую заминку вносит явление Гордей Карпыча, точнее, его недоумение, почему Африкан Савич не поддерживает его похвальбу: «Ну, зятюшка, что скажешь?» - «Ничего». – «Как ничего?» - «Так ничего».

И вдруг всё рушится: сообщают, что «история вышла-с», «дяденька, Любим Карпыч, вошли», «гостей разгоняет-с. Вы, говорит, рады чужой хлеб есть… Я, говорит, тоже хозяин…» (наверное, это та самая «штука», которую он грозился «сделать» с братом, недаром Гордей Карпыч поражён: «Снял он мою голову!»)

И поведение Любима, с его прибаутками («С пальцем девять, с огурцом пятнадцать!..», «Я не я, и лошадь не моя, и я не извозчик»), которым Разгуляев, к примеру, даже любуется («Славные штучки Любим Карпыч отмачивает! ха… ха… ха!.. Такие пули отливает, что только люли!»), поначалу кажется простым шутовством

Но затем по Коршунову будет нанесён первый удар: «Я тебя, братец, помню: ты по городу ходил, по копеечке сбирал». – «Ты помнишь, как я по копеечке сбирал; а помнишь ли ты, как мы с тобой погуливали, осенние тёмные ночи просиживали, из трактира в погребок перепархивали? А не знаешь ли ты, кто меня разорил, с сумой по миру пустил?» - «А ты сам чего зевал? Ведь тебя за ворот не тянули, любезный. Сам виноват». – «Я-то дурак, да ведь и тебе не велика честь! Ты меня так возвеличил, в такое звание возвел, что вот я ничего не украл, а людям в глаза глядеть совестно!»

Почему он так себя ведёт, Любим объявит чуть позже: «Не замолчу! Теперь кровь заговорила!»

И мы начинаем понимать, что за выходками Любима, которые прекрасно понявший, к чему они ведут, Коршунов пытается обратить в шутку, стоят самые серьёзные чувства. Начавшийся торг («Отдай старый долг, а за племянницу миллион триста тысяч!.. Дешевле не отдам». – «Уступки не будет?» - «Ни копейки!») переходит сначала в насмешку: «Это брат шутит-то, что за тебя дочь отдает, а я сшучу с тобой такую шутку, что будет тебе не по желудку!» Затем - в указания брату («А вот тебе ещё вопрос: честный ты купец или нет? Коли ты честный — не водись с бесчестным, не трись подле сажи — сам замараешься») И наконец – в открытое обвинение: «Обижают Любима Торцова, гонят вон. А чем я не гость? За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто. Я не Коршунов: я бедных не грабил, чужого веку не заедал, жены ревностию не замучил… Меня гонят, а он первый гость, его в передний угол сажают. Что ж, ничего, ему другую жену дадут: брат за него дочь отдаёт!» При этом будет указано, что не месть движет им: «Не верьте ему, он врёт, он это по злобе на меня говорит, спьяну». – «Что за злоба! Я тебе давно простил. Я человек маленькой, червяк ползущий, ничтожество из ничтожеств! Ты другим-то зла не делай».

Действуют ли его слова? Наверное, пробудить совесть у людей, подобных Коршунову, невозможно, поскольку её у них просто нет. Сработало другое: выслушав последнее оскорбление от Любима («Изверг естества!»), Африкан Савич изображает «оскорблённую невинность», а попутно и задевает самолюбие будущего тестя: «Так этакой-то у тебя порядок в доме! Этакие ты моды завел: у тебя пьяные гостей обижают! Хе, хе, хе. Я, говорит, в Москву поеду, меня здесь не понимают. В Москве-то уж такие дураки повывелись, там смеются над ними. Зятюшка, зятюшка! Хе, хе, хе! Любезный тестюшка! Нет, шалишь, я даром себя обидеть не позволю. Нет, ты теперь приди-ка ко мне да покланяйся, чтоб я дочь-то твою взял», «Тебе нужно свадьбу сделать, хоть в петлю лезть, да только б весь город удивить, а женихов-то нет. Вот несчастье-то твоё! Хе, хе, хе…»

И происходит то, о чём первые критики спектакля дружно писали как о чём-то невозможном, - раскаяние Гордея Карпыча. «При появлении этой комедии все критики восстали на автора за произвольность развязки. Внезапная перемена Гордея Карпыча, его ссора с Африканом Савичем и внимание к требованиям Любима Торцова показались всем неестественными», - писал Н.А.Добролюбов. Однако, думается мне, совершенно прав был он, когда увидел здесь нечто иное. По его мнению, требования Коршунова «покланяться» «довольно, чтобы взбесить Гордея Карпыча». И великолепно заключает: «Этими словами Коршунов совершенно портит свое дело: он употребил именно ту форму, которой самодурство никак не может переносить и которая сама опять-таки есть не что иное, как нелепое порождение самодурства. Один самодур говорит: "Ты не смеешь этого сделать"; а другой отвечает: "Нет, смею". Тут спор идёт уж о том, кто кого передурит».

И решение Торцова о браке дочери с Митей – ведь тоже проявление самодурства. Он бахвалится: «Я, коли на то пошло, за кого мне вздумается, за того и отдам! С деньгами, что я за ней дам, всякий человек будет…» И счастье любящих, что Митя первым попадается ему на глаза: «Вот за Митьку отдам!..» Не случайно, когда не верящий своим ушам Митя переспросит: «Чего-с?» - в ответ прозвучит гневное «Молчи!» А затем снова - «Да… за Митьку отдам… завтра же. Да такую свадьбу задам, что ты и не видывал: из Москвы музыкантов выпишу, один в четырёх каретах поеду!». И главное – завершение: «Да! Ишь разважничался! Точно я хуже его! "Пойдёшь кланяться"! Врёт он, не пойду кланяться! Назло ему за Митрия отдам». Меньше всего в этот момент думает Гордей Карпыч о чувствах дочери и назначенного им жениха – ему куда важнее потешить свою душеньку, действительно «передурить» Коршунова!

Недаром же после обращения Мити («Зачем же назло, Гордей Карпыч? Со злом такого дела не делают») и его признания Гордей Карпыч снова, простите, заартачится: «Ты уж и рад случаю! Да как ты смел подумать-то? Что она, ровня, что ль, тебе? С кем ты говоришь, вспомни!»

Да, подействуют на него мольбы брата, которые невозможно спокойно читать: «Человек ты или зверь? Пожалей ты и Любима Торцова! Брат, отдай Любушку за Митю — он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело уж мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под старость-то да честно пожить… Брат! и моя слеза до неба дойдёт! Что он беден-то! Эх, кабы я беден был, я бы человек был. Бедность не порок».

Подействуют и упрёки и поучения жены: «Что это и в самом деле, Гордей Карпыч, капризничаешь… да! Что в самом деле!.. Что она тебе, на мытарство, что ли, досталась?»

Вроде бы и признает он, что должен быть благодарен «оконфузившему» его брату: «Ну, брат, спасибо, что на ум наставил, а то было свихнулся совсем. Не знаю, как и в голову вошла такая гнилая фантазия». И Митю с Любовью Гордеевной благословит: «Ну, дети, скажите спасибо дяде Любиму Карпычу да живите счастливо». Даже племяннику позволит на любимой вдовушке жениться. И провозгласит: «Просите все, кому что нужно: теперь я стал другой человек». И закончится комедия свадебной песней, которую запоёт Любим Карпыч. Кажется, полный, как сказали бы в наши дни, хэппи-энд.

А вот Добролюбов отметит, что «в разумной сознательной жизни невозможно рассчитывать и на выигрыш великодушия самодура». И сравнит Торцова с «восточным султаном, который говорит: "Всё в моей власти! Стоит мне мигнуть, и с тебя голову снимут; стоит сказать слово, и неслыханно роскошные дворцы вырастут для тебя из земли. Проси, чего хочешь! полмира могу я взять и подарить, кому хочу"... Разница только в размерах, а сущность дела та же самая в словах Торцова». И сделает невесёлое заключение: «Гордей Карпыч, разумеется, и не надолго останется великодушным и будет после каяться и попрекать их своим решением».

Так ли это? К сожалению, думаю, что именно так. Действительно ли стал Торцов «другим человеком»? Очень сомневаюсь…

Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь

"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь